Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

…знайте, что я родилась в доме Грейфенгейма, в Мариинском приходе, что я жила и воспитывалась в угловой части зáмка, и занимала наверху три комнаты со сводами, возле церкви, что в углу. Колокольня была возле моей спальни. Там учила меня мамзель Кардель и делал мне испытания (Prüfungen) г. Вагнер. Через весь этот флигель, по два или по три раза в день, я ходила, подпрыгивая, к матушке, жившей на другом конце. Впрочем, не вижу в том ничего занимательного; разве, может быть, вы полагаете, что местность что-нибудь значит и имеет влияние на произведение сносных императриц. В таком случае вам надо предложить прусскому королю, чтобы он завел там школу или рассадник в этом вкусе^[174].

Несколько недель спустя она добавила к сказанному, что вскоре, вероятно, на ловлю принцесс в Штеттин потянутся караваны посланников, «которые будут там собираться, как за Шпицбергеном китоловы»^[175]. Из других свидетельств, кроме того, известно, что еще в 1763 году она отправила штеттинскому магистрату коллекцию российских памятных монет, в дальнейшем постоянно отличала и его, и самих горожан почестями и подарками и проявляла благосклонное внимание к учителям своего детства^[176]. Штеттинцы платили ей за это благодарностью, широко отмечая дни рождения «великой соотечественницы»^[177].

Помимо топографических данных, в приведенном отрывке из письма к Гримму интересны два момента. Автобиографические записки Екатерины устроены таким образом, что комнаты, здания и площади складываются в картину былой жизни и оживают лишь в присутствии действующих лиц: на тот момент – матери и воспитателей. Если Штеттин и оказал на нее какое-либо влияние, то лишь благодаря окружавшему ее обществу. Когда Гримм выразил сожаление по поводу того, что ему так и не удалось побывать в Штеттине, императрица насмешливо поинтересовалась, действительно ли он считает, что трава и вода могут каким-то образом влиять на человека^[178].

Следует помнить, что легкость и шутливость цитируемых здесь слов не должна уводить нас от их политического содержания. Именно потому, что ни в одном другом высказывании Екатерины Штеттин не находит более подробного описания, намек сорокасемилетней императрицы вполне прозрачен, а за точностью топографии детской идиллии, как и за утрированной шутливостью, кроется одинаковый смысл: только потому, что она стала императрицей, на портовый город в устье Одера падает отблеск величия, а ее единственная в своем роде карьера, собственными силами добытый престол, делает любые сравнения смехотворными. Даже былой патрон ее отца и посредник в ее браке с наследником российского престола, вполне уважаемый Екатериной «старый Фриц», превращается в комическую фигуру, оказавшись героем ее шутливого высказывания: ведь ему предлагают прислать в Петербург еще одну немецкую принцессу, чтобы та могла повторить ее уникальную судьбу – будучи дочерью прусского солдата, стать самодержавной российской императрицей.

Дом князей Ангальтских в поздних размышлениях Екатерины не представлялся идеальным трамплином в Петербург. Не уступая по знатности княжеским домам России в силу своего происхождения от древнего асканского рода, к XVIII веку он утратил свою былую власть и испытывал серьезные финансовые трудности. На княжеский престол в Цербсте пятидесятитрехлетний Христиан Август вступил вместе со своим старшим братом Иоганном Людвигом лишь в 1743 году, за год до переезда его дочери в Россию^[179]. В начале 1770-х годов императрица сухо, как в учебнике по государственному праву, воспроизводила сложившиеся в княжестве правовые обстоятельства: